ВРАЧЕВАНИЕ «ОТ КУТЮР». Разбитое сердце тракториста Вовы

«Старого раввина спросили: «Почему в прежние

 Анекдот, рассказанный доктором К-.Г.Юнгом во время одного из публичных выступлений. 

Жизнь другой раз преподносит такие чудеса расчудесные, что ничего и сочинять не надо. Я просто веду блог. Накопилось за жизнь –  делюсь.

В общем, дело было так. С другом Лешей мы нескромно пьянствовали в деревне. У него  дом типа дачи, лошадь, серая в яблоко, четыре собаки, пять кошек и жена, что живет там постоянно, практически не выезжая в пыльный и загазованный город. Леша сослал ее в деревню. Как какой-нибудь царь-государь задолбавшую жену. Надоела –  в монастырь! Я, правда, не знаю, надоела ли она ему на самом деле, или по какой-другой причине она с утра до вечера занимается  сельским хозяйством. Периодически, как только ему надоест город, он проведывает весь свой зоопарк. Везет из города всякую снедь. Называет он это «северный завоз». Я и составил ему компанию.

Бухали мы второй денек. Леша купил  «Субару  Форрестер».  Вот «лесовичка»-то мы и отмечали. И Алексей,  и его жена – врачи. Он – кинезиолог, она – бывший врач функциональной диагностики, ну, ЭКГ, там всякие, энцефалограммы расшифровывала она на «ура». Хотя, врачи, как и зеки бывшими не бывают. Сейчас речь не о них.

Вышли мы с Лешей на улицу покурить. Точнее – курю я, он только обоняет. Сели лубочно-гламурно так, на завалинку у его дома. Пачечку  «Ричмонда» распаковали, граненые стаканчики с вискарем с собой прихватили. Сидим. Курим. Кайфуем. «Джонни Уокера» посасываем. Все пучком. Со льдом и лимончиком. Все тип-топ, несмотря на второй день запоя. Виски – самое деревенское пойло. Леша – доктор дорогой, но иногда односельчан подлечивает, так, бесплатно.

Тут, значит, со стороны улицы подходит одна его соседка, она – фермерша, или что-то типа того, занимается каким-то аграрным бизнесом. Село – тоже не на последнем счету.

Фермерша – в слезах. Толстая, молодая такая тетка.  По-своему красивая. Very Russian! На молодую Федосееву-Шукшину похожа. Одета, даже где-то с претензией, но в слезах вся.

- Че случилось, Зинуль, – как можно  сочувственней,  чтоб казаться трезвым, спросил у нее Леша.

- Лексей Юрич, – всхлипнула Зина, – беда у меня, – Вовку моего, в позапрошлом месяце с инфарктом в Ижевск в кардиологию увезли, вчера выписали, как неблагонадежного.

Соседка противно завсхлипывала. Конечно, она имела в виду «как безнадежного», но подмена слова, несмотря на сильное опьянение, отчего-то меня сильно развеселила. Я, понимая, тем не менее, неуместность моей веселости и серьезность ситуации, попытался изобразить как можно более опечаленное личико.

- А че кардиологи говорят? – поинтересовался Леха, старательно вокалируя вокабулы.

- Не жилец, Юрич, говорят, может неделя, две ему осталося, оперировать тоже боятся, не выдержит, мол. Очень слабый…ты бы зашел,  посмотрел…уж, шибко тяжко ему…таблетки они выписали сильные, кокарбоксилазу фельдшер приходит-делает, тока задыхается он все больше…ниче не ест… блюет…водянка…живот надулся. Юрич, зайди погляди, деньги у нас есть….

Будь мы с приятелем потрезвее, нашли бы,  как выкрутиться. Но, неожиданно, Леха мне говорит:

- Айда, посмотрим мужика….

Никогда прежде я не слышал от друга слово «айда»…

Сами понимаете,  сфера моих профессиональных интересов, лежит далеко от клинической кардиологии, но, коль, собутыльник призвал к выполнению профдолга, надо идти. Правильно академик Ферсман говорил: «Врач – профессия круглосуточная».

К тому же несколько лет я работал в кардиологии  и психотерапевтом,  и мужским сексологом.  На кабинете моем необходима была табличка, что отражала бы двойственность профессиональной ориентации. Напишешь «сексолог» – мужики будут стесняться входить. Приколотишь надпись «психотерапевт», она не отражает сексуальной направленности моей деятельности.  Может психосексотерапевт? Или сексопсихотерапевт?   Коллеги-мужики, шутя,  советовали, коли я совмещаю в себе две такие экзотические специальности, на табличке дверей моего кабинета написать «Психотерапевт Х…ев»… . Зацените.

Траурная процессия, Зина – впереди, мы с Лешей со стаканами коричневой жидкости и вяловатым лимончиком внутри их,  двинулись с места. Путь недалек, но  для смелости, по дороге к больному, мы опустошили наши бокалы. Домик у Зины с Вавяном был хороший, уютный такой домик с красивой зеленой железной крышей и спутниковой антенной на ней. Он резко контрастировал  с соседской, почти нищей  холобудой сельского старичка-пьянчужки Африканыча. Однако дом деревенского алкаша по-своему был знаменит. Его сфотографировали финские журналисты и поместили в юбилейный глянцевый альбом, посвященный 450-летию республики с надписью: «Так жили удмуртские крестьяне 400 лет назад». Дали убогому двадцать евро. У деда не было даже электричества. Непонятно, на что он жил, и сколько ему было лет? На взгляд, не меньше 90. Вечно он шатался по Июльскому в рваном пальте  и дырявых валенках, и зимой и летом. Неизменно  подшофе. С потухшей «примой», навечно прикипевшей к нижней губе. Лицо  пропитое и морщинистое,  изготовленное, словно, из его же мошонки. Последние лет, так, двадцать, от Африканыча никто не слышал ничего, кроме слова «блядь». Людоедка отдыхает! Весь прочий лексикон, как пишут в комментариях к полусожженым рукописям – «нрзб». Он был круглой сиротой, все над ним смеялись, но  кормили и наливали. Пиитствуют, что ли,  на Руси до сих пор пред пьяницами и юродивыми?

Кстати о слове «блядь». Емкое словцо, концентрированное. Скажем, во вьетнамском языке более 300 оттенков зеленого, у норвежцев 200 названий белого. Первые живут в джунглях, вторые – за полярным кругом. Где живем мы – понятно! Так вот,  словом «блядь» русские (и не только) могут обозначать тысячи, нет,  десятки тысяч  обстоятельств, состояний и оценок!

Вы можете рассердиться на меня, упрекнув в том, что вынуждены вместо рассказа о высокой медицине, вчитываться в подробное-таки описание  деревенского пьянчужки-побирушки. Упрекните, давайте!  Но лучше, еще чуть-чуть обождите, и персонаж, что вызывает в вас зевоту и нормальную брезгливость, вдруг, совершенно неожиданно, и ко всеобщему удивлению, станет Героем, Пророком,  средоточием всеобщего интереса  намагничивающим  внимание.

Зина, понятно, как сельский  middle-class, не в восторге была от такого соседа, но и она, порой подкармливала бедолагу. Когда мы вошли на двор зининого дома, через забор выглядывал уже похмелившийся дед и хрипло и «нрзб»орчиво вопрошал соседку:

- Ну, че, Зин, Вован-то жив ашшо? (надо же – заговорил, не к добру это).

- Ой, Семеныч, не спрашивай, плох он… – простонала та, нисколько не удивившись, что Великий Немтой обрел дар речи.

Африканыч произнес традиционное, но вполне уместное в  данном контексте – «блядь»! В подобной ситуации это  – эквивалент английского «I am sorry». После выражения сочувствия дед торжественно скрылся за забором, как Конферансье образцовского театра.

Мы вошли в избу.  Чисто, аккуратно, без затей. Знакомый до боли, сладковатый запах больного, вот-вот готового отправиться к праотцам и праматерям. Русская печка, плазменная панель, дореволюционная прялка, компьютер ACER, микроволновка, стиральная машина, с прислоненной к ней оцинкованной стиральной доской. В самой большой комнате дома, на диване  леопардового плюша, и казалось, тыще подушек, как какой-нибудь шахиншах, с жуткой одышкой и отеками, свистящим дыханьем, полусидя-полулежа,  мучительно подыхал июльский тракторист Вова, Зинин муж, выписанный из кардиодиспансера, дабы не портить медицинскую отчетность и не устраивать в лечебном учреждении кладбища. Он оказался на обочине естественного отбора.  Это понятно.

Я видел таких бедолаг в последние недельки и дни  их жизни, работая врачом линейной бригады на «скорой». Им уж ничем нельзя было помочь. Коргликончик-строфантинчик на физрастворе внутривенно медленно.  Наркотичек, для уменьшения возбудимости дыхательного центра вколешь, одышка ненадолго уменьшается. Имя этому безобразию – сердечная недостаточность. У тракториста эта недостаточность была самой наипоследнейшей стадии. Возврата нет. Он так тяжело дышал…. Как в последних кадрах фильма огромный Кинг-Конг.  Знаете, когда слышу такое  дыхание, у меня  появляется зверское  и очень навязчивое желание подышать вместо задыхающегося. Стать его легкими, его сердцем, но,  ведь, не получится же. Я понятно выражаюсь?

Зина протянула выписку из клиники почему-то мне. В ней были какие-то данные обследований и многоэтажный кардиологический диагноз, которые были нужны теперь умирающему,  как его соседу, Африканычу,   пиджак от Армани.  Кислороду бы ему! Не хочу утомлять вас специфическими медицинскими подробностями о состоянии больного.  Половина, меня читающих,  врачи, половина – ипохондрики. Врачам будет скучно, ипохондрикам – страшно. Короче, у мужика случился глубокий трансмуральный инфаркт – омертвение участка мышцы сердца, аж, на всю глубину. Потом вокруг этого участка началось мощное воспаление всего сердца (миокардит). Потом иммунная система  начала атаковать антителами собственное сердце, как будто это и не свое сердце вовсе, а какой-нибудь засранец-вирус. Этот иммунитет, призванный охранять нас от посторонних  и потусторонних вмешательств, искусал вовкино сердце так основательно, что со временем, оно превратилось в слабый мешок, типа, гандона (я понятно объясняю?), который совсем не справлялся с возложенными на сердце обязанностями. Да-да, я не оговорился. У сердца есть право любить (время от времени),  но есть и  обязанность – работать денно и нощно кровяным насосом. Всю жизнь. Как вы сами понимаете, насосом оно хорошо работает лишь любя. Неважно кого.

Я подумал тогда, как они еще довезли его из города? 30 км – не шутка!  Леша о чем-то говорил с тяжелобольным. Трогал его, что-то бормотал. Больной понимал, что  часы его уходят, но, как мне показалось, особенно и не парился  по этому поводу. «Когда это все кончится?» – говорили его безразличные глаза,  глубоко запавшие  внутрь воскового черепа и почти черные растрескавшиеся губы.

Леша пожал больному руку с фиолетовыми ногтями и сказал что-то типа: «Ну, ты, держись, давай». Вова очень грустно улыбнулся, наверное, последний раз в своей жизни. В этой гримасе было столько боли, страдания и презрения ко всем живущим. С трудом полупокойник спросил: «Юрич, чем от тебя так вкусно пахнет»? Надо же, цинически подумал я, труп-трупом, а сече-ет, что вискарь-то непаленый, купленный в «дьюти-фри» по приезду из Швеции. Хотя не думаю, что аромат, исходящий от нас, был уж очень нежным. Выхлоп от выпитого накануне, cкачкообразно  нейтрализованный выпитым нынче. Видимо не только у беременных бывают вкусовые и обонятельные извращения! У испускающих дух – тоже.

Пришло время ретироваться. Лешин и Зинин взгляды совпали. Зина все поняла. На этот раз,  ничего не сказав, и не заплакав, она пошла проводить двух бесполезных врачей. К тому же после такого печального события нас ждал утешительный приз – огромная кастрюля бордового свинячьего  борща, сваренного Ирой, Лешиной женой,  и достаточное количество высококачественной выпивки. Только мы вышли из скорбного дома, из-за изгороди вновь обозначился  Африканыч, пьяней  пуще прежнего. Когда они успевают? Как только мы поравнялись с ним, он снова заговорил.

- Ну, че, мужики, помират, Вова-то…?

Мы ничего не ответили. Зина махнула рукой. Но пьяный дед не унимался.

- Ты б, Зинка, этта, самогону нагнала из проросшего ячменя…

- Фриканыч, – устало ответила Зина, – человек ешшо не помер, а тебе уж, алкашу, поминки справлять охота.

- Нечего я про поминки и не говорю…ты б самогону нагнала, да и поила бы Володьку сваво кажной день. Полстакана самогону вперемежку с полстаканом постного масла. Да масло-то возьми не магазинское, блядь, оно, ненастоящее, а такое, чтоб мутное, с осадком, чтоб пахло…. Может поправицца он. С утра пусть пьет…

Что-то он еще бормотал. Мы не стали дослушивать. Самое интересное в этой ситуации был сам факт того, что дед еще помнит какие-то другие слова, кроме дежурного «блядь».

Разговорился, развалина.

Пришли, поели борща, еще выпили. Покатались на Соньке – это Лешина лошадь, орловка.

Еще выпили. Пьяные поплавали в пруду. Однако веселья прежнего не было уже. И у меня и у Леши в мозгах засел, как эхинококк,  бедный Вовян,  мучительно задыхающийся в данный момент  в собственных соплях.

Ирина  достала на закусон,  из погреба, прямо из бочки, остатки прошлогодней белоснежной квашеной капусты, сочной и хрустящей, что твой наст морозным утром. Лучку репчато-фиолетового в эту капустку нахряпала. Сдобрила мутным, с осадком подсолнечным маслом, цвета лужной воды, но с необычайным запахом жареных подсолнечных семечек. Оно не походило на масло из супермаркета. Там оно очищенное и дезодоро…рированное, стоит на витрине,  внешне напоминая стеллаж со склянками мочи в биохимической лаборатории больницы. У кого-то посветлее. У кого-то потемнее.

Опрокинув все трое по «уокеру», стали в эту капустку грубо внедряться вилками, точно крестьяне, сено ворошить.  Вкуснотища. Капустка так и звенела  на зубах. Тут вдруг Леша единым движением душевным прекратил это эпикурейское пиршество.

- Пошли! – сказал он,  резко вставая из-за стола, – а, кстати, Ир, откуда у нас это масло?

- Так Анька в прошлый раз из Адлера привезла. У нее свекровь на маслобойке работает…

Леша не стал дослушивать «про Анькину свекровь», а вручил мне эту жирную бутыль с деревенским маслом,  схватив со стола недопитого «джонни», ринулся к выходу. Друг мой был пьян, но двигался по деревенскому переулку весьма решительно, так что никаких вопросов, куда мы идем,  и зачем,  возникать было не должно. Мы вновь очутились у дома Зины и Вовы. Стучимся. Открывает удивленная хозяйка. Леша без приглашения проходит в хату, отодвигая домовладелицу. Вовик еще жив. Опять хочется подышать «вместо него». На челе больного еще больше апатии, двоюродной сестры отчаяния. Он безучастно наблюдает, как Леша берет на кухне граненый стакан, на дне которого пропечатано «Made in USSR», заполняет его наполовину уиски, наполовину – хорошо предварительно взболтанным  постным маслом деревенского пошиба. Леша протягивает коктейль полусинему  Вове…подносит ко рту…Вова с трудом, но глотает эту мерзкую на вкус смесь, делая  длинные паузы-передышки. Я смотрю на настороженно-изумленную Зину. Можно было предположить, что она будет голосить и причитать: «Ой, не мучьте его, что ж вы такое делаете-то, изверги». Ничуть! Она не без смятения, но мирно  наблюдает,  как ее умирающий супруг довольно жадно поглощает пойло сомнительного состава, хотя еще пятнадцать минут назад блевал от колодезной воды.

Вова допил коктейль. Закрыл глаза – устал. Немая сцена. Щеки его покраснели, или мне показалось? Дышать   стал спокойнее, что ли, и чрез несколько минут заснул. Одышки почти не было(!).  В груди Вовы прекратили игру сипящие истеричные валторны и фаготы, тромбоны и кларнеты, что еще недавно исполняли какофонический  реквием по еще не умершему. Я поглядел на ногти его рук. Я так напился, или, они действительно стали розовее? Ну, не совсем, как у меня, но все же…

Пока я любовался спящим Фавном-трактористом, Леша с Зиной уже о чем-то шептались на кухоньке. Меня туда не пригласили и я подслушивал из комнаты. До меня доходили обрывки фраз.

Леша: …что мы теряем…смотри сама…пошло…

Зина: …старик выжил из ума…я никогда не гнала самого…гону…ячмень…

Леша: …я буду каждый день его смотреть…рискнем…

В конце-концов о чем-то они условились. Было уж поздно. Мы шли молча. Алексея Юрьевича что-то волновало, он был несколько более погружен в себя, чем обычно, запинаясь в темноте о кочки.  Завалились спать. Утром в семь был мой автобус.

Похмельный черт заскреб когтями  по моим головным извилинам где-то в пять. Было еще темно. Небо нудно цедило рассвет сквозь зубы. Голова болела.  Перекликались собаки – далекие и близкие. Но виски не хотелось. Хотелось холодной  пошлой «Фанты», да так, чтобы ее пузырьки равномерно рапределились по поверхности мозговой коры. Казалось, что от этого станет лучче.

За завтраком Леша уговорил меня «подлечиться» гомеопатической дозой  вискаря. Выпили. Стало  муторнее. Я поплелся на  сельский вокзал. Покурил. Наконец-то сел в полупустой автобус с деревенскими старухами, везущими в громыхающих голубых эмалированных ведрах, обернутых марлею, творог на базар в город. Пока я ехал,  похмельно, тревожно  заснул и приснился мне сон, что в голове у меня не мозги, а творог, что Вова живой и невредимый,   что-то там пашет в поле на своей «Беларуси», снился пьяный старик Африканыч, при каждом позвякивании ведерных крышек торговок-соседок по автобусу, блеющим, как мантру: «Блядь. Блядь. Блядь»!

Став вновь обыкновенной городской задротой, потонув в Гольфстриме заурядных дел,  и мейнстриме незаурядных,  я позабыл печальное происшествие в Июльском, как и Лешино издевательство над застрявшим на  «зебре» меж двумя  мирами, кардиобольном.  Леша – он вообще большой экспериментатор. Чего только стоит его рекомендация, выданная когда-то моей собаке: по бутылке красного сухого вина в день для улучшения кроветворения?

Спустя  месяца два меня вновь зазывает в гости мой приятель, причем, в трубку шепчет так загадочно. Приезжай, мол, покажу что-то необыкновенное. Я спрашиваю, неужели «Бентли»? Он ржет: бери выше! Я: неужели ж «Майбах»? Он: уже теплее.

Как только выдалось времечко, я сразу покатил к нему в село. Интриган! По дороге с вокзала  встретил мерзкого старикашку Африканыча, поздоровался с ним,  по-деревенски учтиво,  и дальше зашагал по пыльной деревенской улице.

Ни «Майбаха», ни покруче,  во дворе дома Леши я не нашел. «Субару», лошадь Софья, куча собак и кошек. Хозяин же, не приглашая меня в дом, по-моему, толком не поздоровкавшись даже, не предложив чаю, потащил меня вновь по сельской кочковатой взрытой  улице. Впору картошку  садить! Леша – невысокий и очень толстенький мячиком катился впереди на низкой передаче, я – длинный и не очень толстый, еле поспевал за ним, делая огромные шаги, чтоб путешествие не превратилось в бег. Прежде чем  я успел что-то понять, мы уж очутились в зинином дворе. Знаете, что я увидел там? Не знаете! Там под раскидистой вишней, с ветвями, стонущими  от  сочных плодов, в креслице того же леопардового плюша, с тросточкой в руках, сидел еще слабый, бледноватый, но улыбающийся тракторист Вова. Он жив? Я-то думал, что он уже умер, и что Зина (баба видная) вторично вышла замуж. А че зря слезы-то лить? Тем более, что умер бы он не неожиданно, все были к этому готовы, особенно сам умирающий.

Я охренел, прямо-таки! Как это можно? Почти с того свету! Так не бывает. Я кардиограмму видел. Сердца у мужика практически не было. ЭКГ похожа была на…на… ну, знаете,  арабскую клинопись. Я подошел к воскресшему Вовяну, он протянул мне руку. Ногти были почти розовые. Рука была еще слабая и мягкая, как  пирожок с вытекшим  повидлом. Он опять улыбнулся. Дышал практически нормально. Одышка была лишь при физическом напряженьи.

Когда мы с приятелем оказались  вновь в его апартаментах, я стал выпытывать, как же так, что случилось после того, как мы напоили бедного Вовика  вискарем с маслицем?

И вот, что я услышал от Лешика.

В тот день, как я уехал, доктор снова навестил умирающего и нашел его в несколько лучшем состоянии: увеличилась мышечная сила (проверяется через рукопожатие), уменьшилась одышка и отеки. Вовик впервые за неделю сам пописал. Спал 6 часов, как младенец. Во сне одышки почти не было. Что за чертовщина, подумал приятель мой? И приказал супруге умирающего гнать ячменный самогон, как завещал старик. Добрые соседи не только раздобыли пророщенного ячменя,  но и самогонный аппарат и массу инструкций по производству незаконного напитка, доморощенного виски. Тут же, через несколько дней откуда-то с юга, внезапно материализовавшийся троюродный брат Зины,  начал поставки подсолнечного масла, прямо из под пресса. Не фильтрованного, не дезодорированного. Настоящего. Без ГМО.  Первые две недели Вова выпивал по два-три стакана адской смеси в день. Попробуйте – удовольствие гораздо ниже среднего. Вова же пил эту гадость с большой охотой. Самочувствие его улучшалось день ото дня, несмотря на то, что кроме снадобья этого, он ничего не ел и не пил. Суток  через двадцать  он встал. Немножко походил по дому. Устал. Каждый день приносил новые достижения, пусть маленькие, но достижения. Через месяц он попросил чего-нибудь покушать. Через полтора стал выходить во двор и даже за околицу. Через два – перестал пить домашний виски.

Его сосед, автор дивного лекарства, продолжал свой бомжацкий образ жизни, вяло квасил, без дела шатался по селу, и не проявлял абсолютно никакого интереса к Вовиным успехам. Как будто он не имел к этому никакого отношения. Он также вновь перестал говорить что-нибудь, кроме «блядь». Зина, из благодарности, выдавала  ему самогонки, но без масла, угощала домашними пирогами и пельменями. Оставляла в его дворе, как собаке.

Лешины попытки расспросить старого алкоголика, откуда он взял рецепт Вовиного исцеления, ни к чему путнему не привели. Сначала дед всячески отрицал свое участие, мотал головой, не поддавался на провокацию даже бутылкой водки «Kalashnikov», а потом и вовсе стал избегать Леху. Встретившись с ним в сельмаге или на улице, мерзкий старикашка отворачивал свое лицо, или финтанув  на сто восемьдесят,   двигался в противоположном  прежнему направлении. Ну и хрен на него!

Полгода спустя, когда бывший смертник стал пешком запросто проходить по 5-10 км в день, мы с Лешей рассказали эту историю одной отличной  кардиологине. Разумеется, она  подумала, что это розыгрыш. Она – клиницист. Клиницисты – врачи серьезные до чрезвычайности, в чудеса не верят. Она потребовала привести Вову в ее клинику, где она на разных хитромудрых  машинах «прокрутит» июльского Лазаря, сравнит с данными прежних исследований, и, уж после, выдаст свой вердикт.

Вовка приехал к ней сам, за рулем, со всеми медицинскими  ксивами,  что выдали ему когда-то, как визу на тот свет. Доктор очень ответственно отнеслась к эксперименту. Когда после всех узи-шмузи, выяснилось, что сердце тракториста на месте, и практически не отличается от сердца здорового человека, выражение лица этой милой докторши было похоже на лицо продавщицы продуктового магазина утром 1 января. Она вертела сельского тракториста и так и сяк, но, так ничего не поняла. Так не бывает. Не может мышечная ткань нарасти на соединительнотканный мешок. Я думаю даже, что после отъезда этого странного пациента она полностью забыла о нем. Когда что-то,  даже очевидное, не вмещается в вашей башке,  ввиду противоречия всем законам мироздания, по которым вы живете, башка  просто-напросто забывает. «Если я не понимаю этого – значит, этого не может быть». Так решила наша докторша, и переключилась на иные производственные и бытовые проблемы. Наверное, она решала, куда ей поехать нынче в отпуск, в Турцию или Египет? Или подумала: скоро осенний призыв – можно подзаработать отмазом пацанов от армии. Это просто и внятно. И не выходит за пределы.

Прошло пару лет. Тракторист…нет, теперь Вова уже не тракторист, а сельский бизнесмен. Производит колбаску почти в промышленных масштабах.  Неплохую, между прочим, полукопченую и копченую. На алкоголь теперь смотреть не может.  И на подсолнечное масло взирает с шиллеровским коварством.

Год назад захлебнулся с перепою во сне  собственной блевотиной  изгой  Африканыч. Вова с женой похоронили своего спасителя и соседа  вполне достойно на деревенском погосте. Устроили поминки, девятый и сороковой день за свой счет.  Все чин-чинарем.  Фриканыч унес в могилу источник откровения. Кто нашептал ему на ухо про виски с маслом?

Может это и есть явление Всевышнего?  В виде удмуртского клошара, с которым вы и разговаривать-то, собственно не захочете. Если это бог, то,  что такое, тогда – дьявол? Или дьявол – это отсутствие бога? Дьявол – отсутствие здравомыслия? Кто-то же рвет и режет на части судьбу твою? А кто-то берет подходящих, не связанных с собой людей и использует их как иголки и нитки. Они сшивают разноцветные лоскутья. Надо почитать Фому Аквинского.   Африканыч!  Мир праху твоему! «Б…..дь»!

P.S.  Просьба по прочтении сей публикации не повторять подобных методов лечения, ибо слепое следование схемам редко приводит к желаемому результату. Я также не гарантирую вам или вашим близким излечения или улучшения самочувствия применением самогонно-подсолнечной диеты. Все хорошо лишь в контексте. Даже мат покойника-Африканыча.

Новый психологический журнал